Что ни говори, но у суверенной демократии есть свои преимущества. Например, этот текст о перспективах страны по итогам выборов 2 марта, я пишу в конце февраля. И почему-то уверен, что заранее знаю фамилию будущего президента. Подозреваю, что нас, таких догадливых, подавляющее большинство населения. Кстати, насколько облегчилась бы жизнь спортивных комментаторов, если бы они так же, как политические обозреватели, заранее знали результаты матчей! Да и зрителям было бы меньше хлопот, можно не только на стадион не ходить, но даже телевизор не включать.
Теперь, задним числом, очевидно, что понять, какой социально-экономический строй установится в России после крушения социализма, можно было уже в конце 1980-х. Для этого не требовалось быть политологом, историком или экономистом, достаточно было лишь смотреть телевизор в прайм-тайм. Невиданная, равно как и неожиданная популярность латиноамериканских сериалов среди наших соотечественников, ясно показала, каков менталитет большинства населения. Прикованные к телевизорам люди мысленно переносились в Бразилию или Мексику, и легко вживались в тамошние реалии. Значит, та будущая Россия, которую наши сограждане лелеяли в своих сердцах, находилась отнюдь не Европе и вообще не относилась к развитому капиталистическому миру. Патриархальные нравы сеньоров и сеньорит, неведомый протестантским нациям клубок тесных родственно-клановых отношений, — все это очень далеко от Европы, но, как выяснилось, очень близко к России.
Путина и соответствующей политической системы в реальной жизни еще не было, все еще говорили о построении либерального общества. Но в общественном подсознании уже сидел будущий «отец нации». Политико-экономическое воплощение данной ментальной модели, растянувшееся на несколько президентских сроков, сейчас входит в фазу зрелости. Отвечая на вопрос (в ходе кросс-культурного исследования, проведенного в 2002 году): «Страна должна надеяться на демократическую власть или на сильного лидера?», подавляющее большинство россиян (70% против 21%) выбирают сильного лидера, в то время как даже в «телесериальной» Бразилии преобладание сторонников «сильной руки» менее выражено (51% против 43%), а в патриархальной, как нам казалось, Южной Корее, вообще господствуют демократические предпочтения (61% надеется на демократическую власть, и только 36% — на сильного лидера). Как знать, возможно, скоро российские сериалы станут популярны в Юго-Восточной Азии.
Однако выборы президента – слишком важный вопрос, и нельзя не задумываться о том, произошла ли реальная смена политического руководства России. А если произошла, то в какую сторону, – в лучшую или в худшую? Вообще-то российская властная элита, если ее предоставить самой себе и не мешать, имеет тенденцию постепенно цивилизовываться. Например, от Петра I до Николая II цари и главные царедворцы заметно менялись в лучшую сторону. Как правило, каждый последующий государь был менее жесток и в государственных делах, и в быту. Николай II был последним русским монархом, но в своей частной жизни был, пожалуй, первым русским джентльменом.
Сейчас кажется странным, что высокопоставленные чиновники Российской Империи (примерно с середины XIX века), судя по написанным ими документам, гораздо глубже понимали проблемы и перспективы России, чем популярные и известные до наших дней общественные деятели и писатели того времени. В творчестве борцов за освобождение столько наивности и безосновательной веры в светлое будущее, а в текстах сановников столько понимания и безнадежности, что катастрофы ХХ столетия кажутся уже предрешенными. Впрочем, это неудивительно. Ведь «потребителями» внутренних правительственных документов была более информированная и образованная часть общества, чем читатели народнической и социал-демократической литературы.
Революция 1917 года сменила элиту, и большевистская власть стала даже более свирепой, чем самодержавие в худшие его дни (за исключением краткого периода опричнины). Однако вся вторая половина XX века продемонстрировала, что, несмотря на отсутствие демократии, государство медленно дрейфовало от кошмарного сталинского тоталитаризма к хрущевскому тяжелому авторитаризму, а от него – к умеренному, вполне переносимому брежневскому авторитаризму, а от него – к попытке построения плюралистического общества (уже при Горбачеве). Дело в том, что шкурные интересы каждого представителя правящего класса подталкивают его к построению таких взаимоотношений в своей среде, которые, в совокупности, делают нравы элиты более цивилизованными.
Может быть, рядовому гражданину от этой начальственной гуманизации тоже что-нибудь перепадет? Например, большая, чем сегодня, часть огромных доходов от сырьевого экспорта.
Но дело в том, что распределение национального дохода между различными слоями населения и профессиональными группами зависит не столько от доброй воли властной элиты, сколько от сложившейся в стране системы. Российская государственная машина всегда работала как насос, выкачивающий ресурсы из населения и предприятий, и направляющий эти ресурсы на приоритетные общегосударственные цели: на армию и флот, на индустриализацию, на космос, и тому подобное. Что получится, если включить насос в обратную сторону? А если тюремного надзирателя назначить директором благотворительного фонда? Попытка использовать государственный аппарат для решения непривычных для него задач, например, для распределения нефтегазовых доходов среди предприятий, учреждений и населения, вызовет лишь воровство и рост неравенства. Мобилизационная машина не может быть эффективным распределителем или стимулятором.
Так что придется подождать, пока в России сумеет сложится более современный государственный механизм. Опыт ряда других стран показывает, что на это уйдет всего-то несколько десятков лет. Сущие пустяки по сравнению с более чем тысячелетней русской историей.
Статья опубликована в журнале «Элитный квартал»